Наши вахтанговцы представили премьеру спектакля «КИН IV» по пьесе Григория Горина

4 и 5 ноября на сцене Академического Русского Театра им.Е.Вахтангова состоялась премьера спектакля «КИН IV» по пьесе мудрейшего из мудрейших Григория Горина.

Недавно мне сказал один очень неглупый человек: «Я прочел Вашу рецензию. А что Вы думаете на самом деле?» Поэтому сразу подчеркну, что я пишу именно то, что думаю на самом деле. Тем более что в связи с премьерой «Кина IV» это делать легко: спектакль явно создавался в состоянии хорошей творческой неугомонности всех, кто имеет к нему отношение, поэтому он получился таким, что мне в зрительном зале казалось, будто кто-то приглушил звук всего остального мира. И даже телефонные звонки не раздражали как обычно: я их не успевала фиксировать сознанием, они существовали где-то на периферии.

Пробрало до мурашек. Я опытный зритель, но меня будто брали за обе руки (то один актер, то другой), вели за собой, заставляя смеяться и плакать, лишая воли и вынуждая забывать обо всем на свете. Это как погружение под воду: осознание, что тебя не было здесь, приходит после выныривания. За подобным не столько добровольным, сколько абсолютно безвольным рабством, пленом, люди и идут в театр. После спектакля я чувствовала, что мне вручили нечто бесценное, чем надо как можно скорее поделиться с другими, пока я не утеряла и не исказила полученного мною счастья.

Начну с пьесы Григория Горина.

В одном из фильмов Эмира Кустурицы есть такой эпизод. В знаменитую деревню, где этот режиссер снимает все то, что он снимает, ведет одна дорога. И вот по этой дороге из деревни идет похоронная процессия, а в деревню – свадебная толпа. В определенном месте две большие группы людей перемешиваются, путаются и превращаются в общую массу, то плачущую, то смеющуюся. Отделить тех, кто сопровождает покойника, от тех, кто пришел поздравить новую семью с днем рождения, становится невозможно. И мне кажется, что эту лучшая из известных мне метафор жизни. По этому же принципу построена пьеса «Кин VI».

Ужасные, непригодные даже для королей и великих артистов условия существования в этом мире и, с одной стороны, парадоксальная, с другой – абсолютно естественная двойственность бытия человека, сочетание в жизни высокого и низкого – вот предметы художественного исследования. Но есть здесь и уникальные оттенки мировоззренческой позиции автора: эта пьеса о том, что фривольность и забавы тоже являются ценностью; о том, что боль может стать средством преодоления бесцветности бытия; о том, что не дай Бог наступит время, когда все люди искусства станут говорить только об остро необходимом… О том, наконец, что очень точно сформулировал Мераб Мамардашвили: «Суть жизни состоит в совершении постоянного усилия оставаться человеком».

И при этом нельзя не упомянуть глубокую театральность спектакля «драмодела» (так в пьесе называют создателей театральных текстов) Григория Горина, обожавшего театр, ставившего его выше всех видов искусства, приравнивавшего его к жизни и постоянно, через запятую, чередовавшего во всех персонажах артистов, исполняющих роли, и самих героев. Не думаю, что это просто.

Итак, вначале Бог и Григорий Горин создали новую пьесу. И Бог был доволен. И мудрый Горин тоже.

А потом пьеса попала в руки режиссера-постановщика. В нашем случае – Изабеллы Каргиновой. Что сделала она?

Самое важное – это то, что она создала атмосферу, среду, которая избавляла актеров от чувства прикованности к земле. Отсюда ощущение, что многие сцены рождались спонтанно, были придуманы только сейчас, прямо перед заполненным зрителями залом.

Она сумела построить повествование так, что выход за рамки заложенного автором смысла (то, что мы привычно называем отгадкой), оказался за пределами спектакля, она вынесла ответы вовне, на улицу, туда, где мы с вами живем, в нашу с вами жизнь.

Она очень удачно вписала в текст спектакля сонеты Шекспира, пронзительные стихи Ирины Понаровской, с изяществом выбрала для них максимально правильные моменты сценического действия.

Изюма, орешков, цукатов и других режиссерских вкусностей – океан. То король и актер подстраиваются друг под друга в позах; то Его Величество выезжает на сцену в роскошной ванной; то, подчеркивая театральность пьесы, выплывают различные маски, в которые зритель волен вкладывать свои смыслы в любом, ничем не ограниченном количестве; то еще что-то происходит… Я бессильна перечислить, могу только посоветовать сходить и посмотреть самим. Точнее, сходить, посмотреть и удивиться. Хотя я бы с удовольствием описывала вкус каждой фишки и фишечки Изабеллы Каргиновой, смаковала бы, рассматривала со всех сторон, но мой текст тогда будет бесконечным и интересным только мне самой и, возможно, Изабелле.

Скажу еще только, что сцена сна – бомба. И жутко, и горько, и такая гамма эмоций, что теряешься, пытаясь их как-то вразумительно сформулировать. Даже филологическое образование не помогает.

Сценография подчеркивает одну из основных идей спектакля: жизнь – театр. Или наоборот. Занавес, маски, веера и дворцовая мебель, даже ванная. И еще одно «даже» — о, Господи – королевский горшок.

Если в рецензии будет отмечена великолепная работа со светом, сразу возникает подозрение, что спектакль в целом вряд ли чего-то стоит. Поэтому не стану вдаваться в подробности.

С костюмами хуже. Мужские – очень да, женские – сомнительно. Как-то они слишком аляповаты и несуразны. Не совсем достойны изысканного великолепия английского королевского дома.

Потребность внимания к себе почти так же органична для человека, как и потребность в еде и сне. И никто из представителей человеческого рода не испытывает ее так остро, как артисты. Поэтому уделим внимание им.

Я стараюсь не позволять себе писать о художниках то, чего, сделав предварительно глубокий вдох, не могла бы сказать им в лицо. Извините, если не все оценки будут сугубо лестными.

Посмотрела оба состава, поэтому буду писать попарно. И сразу подчеркну, что два разных состава представили два разных спектакля. Даже по смыслу разных. Если говорить об одной из основных тем: теме взаимоотношений власти и художника (короля и шута в английском варианте) – то пара Кисиев-Цаллаев продемонстрировала вполне достойное соперничество фактически друзей, а пара Албегов-Верзилин рассказывала о попытках не самых одаренных представителей высших слоев общества позаимствовать вдохновение, жизнестойкость и талант у гениальных представителей современного им искусства.

Принц и потом король Георг

Роберт Кисиев. Есть ощущение, что он бегал, бегал на уровне республиканских соревнований, улучшал свои результаты постепенно, а потом каким-то образом попал на Олимпиаду и каааак жахнул! Сразу в чемпионы. Пользуюсь спортивной терминологией, чтобы нагляднее объяснить, какой огромный прыжок совершил актер. В его Георге было правильно и изысканно все: и детские ужимки, и капризно оттопыренный мизинчик, и подростковое желание не смиряться с чьим бы то ни было в чем бы то ни было превосходством, и эротические нотки, и, что особенно меня поразило, накрыло и ошеломило, трагический, мощный и мудрый в самом библейски глубоком смысле этого слова поворот роли короля Георга в конце. А еще величественное владение мантией, умение заполнять собой все пространство театра: и голосово, и телесно, и энергетически. Прямо «королевство маловато» для такого монарха.

Потрепанная душа английского короля раскрывалась постепенно, не сразу. Он взрослел и мудрел прямо на наших глазах, сохраняя какую-то обворожительную детскость. В его позах, часто по-королевски изящных, присутствовали какой-то упрямый протест и самоуничтожение, но никак не только самолюбование, что можно было бы вполне простить королю.

Если кто-то из читателей знает Роберта лично, то передайте ему, пожалуйста, что одну из его поклонниц зовут Людмилой.

Никита Верзилин, надо отдать ему должное, даже не пытался быть похожим на коллегу. Его версия Георга получилась не такой яркой, но новые смыслы, безусловно, появились: прежде всего тема несоответствия тех, кто находится на самом верху иерархии власти, месту, которое они занимают. Даже болезнь короля выглядела скорее притворством.

И еще было приятно увидеть некоторое сходство верзилинского персонажа с тем, что делал элегантный Евгений Леонов в «Обыкновенном чуде», гениально сыгравший уютного самодура.

Кин IV

Алан Цаллаев был привычно экспрессивен, точен в исполнении роли, сложнейшей и наполненной самыми разными красками, то яркими, то приглушенными. Он с огромной щедростью расточал свое мастерство. Понимаю, что невозможно научиться играть на сцене, потому что всегда есть чему ещё учиться. Но Алан – профи. Все ли он может? Не знаю. Но пока божественные покровители театра – на его стороне. Пусть так и будет много-много-много лет. И пусть ему почаще попадаются такие сложносочиненные персонажи, как Кин.

Но другой Алан, Албегов, разбил мою душу вдребезги (Его фраза: «Сам! Сам!», сопровождаемая попыткой встать на ноги, — это просто абсолютная магия, слезы и восторг). Он привнес в роль искренний пафос, так свойственный нашему национальному театру в лучшие времена его существования. Он поразил уникальной культурой речи.

Если говорить в терминах Григория Горина, то в игре Цаллаева было больше жизни, а в игре Албегова – театральности.

И особенное счастье – слушать в исполнении обоих Аланов сонеты Шекспира. Особенно «Мешать соединенью двух сердец я не намерен». Мне пришлось дважды умереть и потом приложить немалые усилия, чтобы вернуться обратно.

Я бы предложила театральному коллективу сыграть вперекрест: Кисиев-Албегов и Верзилин-Цаллаев, но понимаю, что это невозможно: даже некоторые мизансцены в одном спектакле были, а в другом – нет.

Очень хороша Наталья Серегина. Ее комедийный дар получил очередную возможность не просто раскрыться, а утвердиться, разрастись до размеров стильного фарса и утонченной клоунады. За лупу – отдельный респект. Это прямо классика актерского мастерства в разделе «работа с предметом».

В той же роли во втором составе привычно великолепно проявилась Анжелика Тер-Давидянц. Веселья было меньше. Анжелика отнеслась к героине серьезнее, ее Эми порой вызывала больше сочувствия, чем желания посмеяться.

Мне показалась удачной версия роли Соломона, представленная зрителю Романом Беляевым, хотя поначалу он чуть передозировал еврейские приемчики. Но потом это «слишком» быстро ушло, и многоликая роль старого ворчащего слуги-суфлера-мудреца обрела положенные ей границы, внутри которых все было сделано достойно и исключительно правдоподобно.

Но Валерий Попов был так нежен даже в своем ворчании, так предан гениальному хозяину, что его старый еврей показался мне великолепным. Ювелирная работа. Остается только сожалеть, что этот актер так редко появляется на сцене театра, все больше прячется за кулисами, профессионально наблюдая за работой коллег.

С серьезной ролью нельзя не поздравить Анастасию Алехину, умницу и красавицу. От нежной влюбленной девочки к расчетливой и меркантильной даме высшего света – путь героини от начала до конца спектакля, безупречно пройденный вместе с Анной Дэмби Анастасией.

Менее выразительной сначала показалась Эльмира Бестаева. Но в ее движениях было неожиданное и странное изящество, происходящее от предельной экономии в каждом жесте. Она передвигалась с целесообразностью, которая становилась формой красоты. Эта правильная скупость – от сосредоточенности на себе, потому что внутри героини – любовь к Кину, огромная, объемная, и она боялась выпустить наружу хоть кусочек. Она как бы просила нас помнить, что мы постоянно шумим о любви, а ее надо прятать, особенно в тех случаях, когда она может повлиять на международные отношения.

А вот графиня Марии Федорович получилась надменной, а не влюбленной. В ее героине политик победил женщину. И такая трактовка очень уместна и убедительна.

После спектакля какое-то время хочется жить медленно. Не всем удается добиться такого эффекта.

И отдельное спасибо за поклоны. Так и продолжайте: «не подобострастно, но и не надменно, дабы не спугнуть восторг публики; чуть склонив голову, сохраняя достоинство и растерянно улыбаясь, словно удивляясь успеху…».

Сейчас перечитаю и отправлю статью редактору «Градуса». И тут же гуськом, друг за дружкой начнут появляться хорошие мысли, которые не успели попасть в текст. Но премьера требует быстрого отклика, так что простите…

От редакции Градуса:

Вильям Шекспир. Сонет 116

Мешать соединенью двух сердец
Я не намерен. Может ли измена
Любви безмерной положить конец?
Любовь не знает убыли и тлена.
Любовь — над бурей поднятый маяк,
Не меркнущий во мраке и тумане.
Любовь — звезда, которою моряк
Определяет место в океане.
Любовь — не кукла жалкая в руках
У времени, стирающего розы
На пламенных устах и на щеках,
И не страшны ей времени угрозы.

А если я не прав и лжет мой стих,
То нет любви — и нет стихов моих!

Перевод С.Маршака

 

• Академический Русский театр имени Вахтангова
• Владикавказ
• Григорий Горин
• Изабелла Каргинова
• Кин IV
• Северная Осетия