23 ноября исполняется двадцать пять лет с начала осетинского противостояния грузинской агрессии в новейшей истории. Это не только день начала долгой, тяжелой борьбы осетинского народа за свободу и независимость. Именно эта дата стала концом прежней жизни для тысяч людей. Потому  что 23 ноября 1989 года началось уничтожение сокровенного города нашего детства, города наших снов.

Когда восемнадцатилетние цхинвальские ребята, отвинтив ножки от табуреток, бежали навстречу автоколонне с вооруженными грузинскими националистами — они защищали мир,  в котором родились и выросли. За их спинами был Цхинвал, древний, прекрасный, невероятный… Ребята собирались победить и жить вечно. А пришлось умирать: впереди были расстрелы осаждённого города, блокада, голод, отчаяние и предательства…

Теперь, когда восторженные туристы приезжают из Грузии, рассказывая о невероятной атмосфере старого Тбилиси, мне хочется плакать. От обиды. Потому что старого Цхинвала больше нет.

Сегодня предпоследний день нашей светлой, праздничной недели, Лæгты Дзуары Къуыри. Народ хранит удивительные свидетельства Его покровительства и чудесного заступничества. Уастырджи хранит город нашего сердца. Да, погибшие цхинвальцы навсегда унесли с собой частицу его духа, бежавшие от войны люди унесли с собой по камню из его основания, грузинские установки град стерли с лица земли его старинные кварталы… Но, чудом, благодаря героизму защитников и жителей, Цхинвал выстоял, и он прекрасен…

С праздником, родные, с днем начала освободительной борьбы под покровительством Лæгты Дзуар!

Бабушка приходила в сумерках, чаще в те долгие летние сумерки, которые висят в воздухе и никак не могут почернеть и стать ночью. Она выходила из сада и будто случайно замечала меня, маленькую девочку, одиноко лежащую в гамаке или на тахте. «Где ты была?» – шептала я. «Кур спать укладывала», — улыбалась бабушка в ответ и присаживалась рядом, на стул под черешневым деревом или на тахту у меня в ногах. Помолчав и тщательно расправив передник на коленях морщинистыми руками, она тихонько начинала петь или говорить сказку. Красиво, чисто…

«Спит город, спит… Спят горы…

Тени стелются нежными покрывалами, бархатистыми коврами. Девочка моя, приляг на тахту, красный гобаз под щеку положи. Небо над нами разлилось полноводное, поплывем по реке в родное, потерянное море. Взглянем на Вечность хотя бы одним глазком, закрытым. Куры белые и петухи с алыми гребешками на насесте клюют носами. Гино черная домой вернулась, свернулась у ног – мурлычет. Тишина… Ты слышишь, какой тихий этот Цхинвал? Лишь стрекочут сверчки. Только шуршат собачьи лапы по дороге…

В сумерках старики уходят с городской площади. Под шелест высохшей воды в старом фонтане, под прощальный ее шепот. В начищенных до блеска туфлях, в старых, добротных, сшитых на заказ костюмах ныряют в шорохи и благоухания улиц.

Плывут, рассеянные, не замечая времени. Подметки кожаных туфель бесшумно истончаются, стираются о дороги. Темно-фиолетовые от сока опавшей и раздавленной туты, от теней деревьев, прилипших к подошвам.

Вот и дед твой плывет старым донбеттыром по фиолетовым сумеркам, в золотисто-чернильных ароматах липы и туты. Через густой, сладкий воздух вечерний мимо старух, что вынесли стулья к воротам — лица их белеют в тени домов. Растянулись от дома к дому узкие нити света на теплом асфальте —  двери домов приоткрыты. Развернулись над улицами сети узорчатые — виноградные лозы.

Зелень садов стала фиолетовой, лимонные запахи пряными ароматами, бирюзовая Лиахва потемнела, — это усталый Бог прикрыл свои голубые глаза. Его ангелы разлетелись с огоньками надежды в руках. До первых петухов они будут хранить наши сны.

Не тоскуй, не грусти, скоро в темноте калитка стукнет. Дед вернется домой с мятными карамельками в карманах, свежими, как дыхание ночной реки.  Присядет на край тахты, укроет тебя своим пиджаком из серого сукна, на заказ сшитым. И в чернильных сумерках забелеет его белоснежная рубашка, снежная рубашка…

А пока закрывай глаза, я буду рядом, девочка моя. Ты засыпай, а я расскажу тебе удивительную историю…

***

В самом конце осени, когда на лесистых склонах одни деревья похожи на языки пламени, а другие темны словно дымящиеся головешки… Когда вечнозеленые ели торчат остроконечными перьями, а дальние ущелья медленно остывают под первым легким снегом… Все живые под этими прозрачными осенними небесами празднуют Лæгты Дзуары Къуыри. Земля дымится и благоухает праздником… А на исходе субботы, в лесу над нашим древним пыльным городом, Лæгты Дзуар собирает в своем святилище павших защитников Цхинвала, от мала до велика, босых и обутых, дерзких и кротких.

Они снимают с неба луну — освещать себе дорогу — и спускаются вниз, в город: впереди светлый всадник, за ним пешие. Круглый, бледный фонарь их мелькает между деревьями, в переплетеньях ветвей то тут, то там.

Входят в Цхинвал по старому, узкому мосту. Здесь самый первый спешивается и привязывает белую хромую лошадь к его каменным перилам. Бесшумно ступают путники по булыжникам мостовой, в стороне остается темень городского парка, а они щурятся, вспоминая солнечные блики на воде теперь высохших, заросших камышом прудов. Идут, натянутые словно струны, и выстоявший город смотрит на них расстрелянными стенами старого квартала, резной деревянной галерейкой заброшенного армянского дома с видом на Лиахву, и уводит изгибами средневековых улочек в далекое прошлое.

Цхинвал окутан дымом осенних костров и покрыт легким туманом. Сухие отгоревшие листья осыпаются с высоких его деревьев и летят вслед за путниками, будто стаи ручных птиц. Зардеются туфовыми стенами дома, виляют хвостами неспящие собаки.

Родные улицы заботливо несут своих героев, словно русла сухих рек. Захоти они — по одному мановению расступятся дома, обнажая сонные сады, уже тронутые холодом, растревоженные светом. Расступятся, открывая узкие лазы, короткие пути и проходы.

Путники прислушиваются к шуму ночной Лиахвы, целуют ворота родных домов. Они в своем городе, и все им ведомо.

На Богири снова сидит чистильщик обуви – старый, бедный еврей Сапат. Сапат шутит и стряхивает мягкой щеткой пыль с их ног, а они улыбаются его шуткам и щедро расплачиваются звездной пылью, осевшей в карманах. Когда последний проходит мимо, Сапат долго смотрит им вослед, словно хочет спросить что-то сокровенное…  Но так и не решается.

В «Чермене» крутят черно-белое кино, и двери открыты из тьмы улицы во тьму зала… Но лишь заглянув внутрь, они проходят мимо…

В подвалах вновь открыты винные тæппы. Огромные бочки у стен полны вина. В полумраке хозяева «винных» радуются особым гостям и несут нехитрую закуску: белый сыр, соленую дзондзоли, терпкий нуры.

Но, пригубив вина, те не задерживаются здесь и бредут дальше.

На одних бурки из густого тумана. На других черкески, раскроенные из звездного неба. А иные идут в белых рубашках с длинными рукавами, скрывающими кончики пальцев. Знаешь почему, мæ хур? Они вышли защищать город с пустыми руками. Не было у них ни мечей, ни ружей, только чистые помыслы.

Невесты и вдовы расшили их одежды шелковыми нитками. Каждое ранение – алая вышивка. Чтобы Господь на небесах мог посчитать, сколько раз их убивали за правду и свободу твою.

На одной из улиц они с легкой тоской смотрят сквозь ограду школьного двора. Светлые лица их будто выстиранные, выбеленные, в рассеянном тумане похожи на сухие облетевшие листья. Сами они похожи на растерянных птиц, живущих небом, удивляющихся земле. Сыро. Осенние цветы в садах завяли. За школьной оградой -пожухлые, поникшие астры и горы листьев… скрывающие могилы. Их могилы. Но они и здесь не задерживаются. Проходят мимо.

Много их, сонм…

С ними тот, кто несет луну, освещая путь – сын брата моего — темноволосый, кучерявый. Баловала его в детстве, любила, вот и замирает он возле дома нашего, поднимает луну над головой на вытянутых руках, светит в окна и старается заглянуть в глубину комнат…

На асфальте вмятина в виде полумесяца, знаешь?

Однажды племянник мой споткнулся о злые мысли людей, брошенные посреди дороги и выронил луну из рук. Асфальт в том месте расплавился, растаял как лед и хранит след полукруга.

С ними однорукий Поэт, что погиб на краю города. Он оставил свою правую руку на земле. На том свете ему нечем писать, но он и не хочет, говорит, что рука его до конца времен, до последних дней земли будет защищать Цхинвал.

Мæгуыр нæ лæппутæ, не сосчитать их: дети братьев моих, сыновья соседок и сестер моих, из-под рукавов опущенных капают капельки драгоценной крови. Она уходит под землю и прорастает крученными виноградными лозами. Минута годом обернется, виноград созреет, нальется соком, загустеет, почернеет. Еще до того, как Бонвæрнон проглянет на небосводе, соберут два ангела тот виноград. Один на старом мосту станет, другой на новом. Тот, что выше стоит по течению, высыплет урожай в Лиахву, и окрасятся воды реки в цвет вина. Другой ангел, что стоит ниже по течению, на старом мосту — соберет все вино в длинные рукава своей сияющей одежды, полетит над городом и будет наполнять все пустые сосуды, что лежат на улицах, что закопаны в землю, что стоят в домах, в подвалах и кладовых, алым терпким вином.

А герои наши, не замечая чудес вокруг, придут к старому, опустевшему, заброшенному цхинвальскому вокзалу. В темноте развесят хрустальные звезды, вместо фонарей, и станут ждать… Громко заиграет оркестр, а спустя мгновения из темноты послышится шум прибывающего паровоза, огромного, жаркого, покрытого копотью…

Сойдут с него те, кто защищал другие города и освобождал чужие страны. Осетины, что сражались как львы на фронтах других войн и кричали: «Уастырджи!», когда шли в атаку. Все те, кого не дождались, хотя так ждали. Одноклассники, друзья, соседи и родственники…  Приедут братья мои, такие же красивые, какими запомнились мне. Обнимут своего племянника кучерявого, которого никогда прежде не видели. Встретятся деды и внуки, отцы и сыновья, все, кто не смог встретиться на Цхинвальских улочках при жизни. И Лæгты Дзуар сам примет их в эту светлую ночь и поведет за собой.

Сонм героев наших вернется к святилищу на Прис Хох, и самый первый встанет лицом к восходу и станет петь. Запоют с ним в кварту старшие, подхватят песнь младшие. Золотистую луну положат на круглый стол, и превратится луна в круглый кæрдзын. Разрежут его лучом хрустальной звезды, и тот, кто пел,  глядя на небеса, благословит кæрдзын, и не будет ему конца. Выпьют они вина из рукавов сияющих ангелов, и не будет тому вину конца. Тут и заалеет Восток.

Будут сыты хлебом и вином все живущие в нашем Городе Городов. Даже в страшные дни войны, даже в темные ночи голода, хлеб и вино не переведутся в нем. Пока Лæгты Дзуар в своем святилище собирает павших героев своего народа…

О, мæ хур, а вот и калитка скрипнула, вот и дед твой подоспел… Теперь ты не одна, теперь с тобой его мятные конфеты да белая борода, сияющая в ночи. Он знает много стихов, сонмы сказок… Он прикроет тебя своей тенью, не бойся больше войны, ты теперь знаешь, кто охраняет наш Рухс Моны Сахар, ты теперь знаешь одну из тысяч его тайн…

А мне пора на свой холм, к своим небесам…»

***

Так пела-говорила бабушка, и ночь уже не казалась долгой, а лес над городом таким страшным. Сад наш в темноте терял границы и перетекал в горы и долины, спускался к реке, поднимался серпантином на перевалы, падал в пропасти. Я видела снега, они сыпали на наш сад прямо из серебристых туч, затянувших небо, но таяли над нашими с бабушкой головами. Я слышала громы, и ливни бешенными потоками обрушивались на скалы, но мы с ней оставались сухими. Я видела, как воды рек окрашивались кровью, как в ночи совершались предательства. Я слышала песни, которые пели мужчины, вернувшись из военного похода. Я видела чудеса…

К северу от Сада, нами утерянного, меж двух морей, нами покинутых, за великим хребтом драконовым лежит город, накрытый позолотой пыли, пеплом войны…

За фиолетовой полночью придут ветры, что рождаются у самых звезд. И вихрами украсят небо над его низкими крышами.

Спит Цхинвал… Спит и видит сны…

На слайдере картина Хсара Гассиева «Ожидание. На мосту»

 

• Выбор редакции