«Прямо карнавал», — подумал Монах, разглядывая пеструю толпу, собравшуюся на поляне. Разноцветные национальные одеяния. Собрались со всех уголков земли. И все уже начали болтать…

— Тише! Дадим же договорить нашему брату! — крикнул он, возвышаясь над толпой.

— И таким образом католицизм является серьезным препятствием для сокращения количества моих носителей, — скорбно произнес говорящий и замолчал.

Монах в желтом облачении обвел внимательным взором стоящие на поляне Языки. Как много из них еще насыщенны и непрозрачны. Как далеко им до просветления, до растворения в Мировом Разуме! Он провел ладонью по бритой макушке и вздохнул. Зазвучал его голос — звучный, неторопливый, убедительный.

— Не говорите о рождаемости. Народы огромны, людей все больше. Времена, когда болезни или завоевания уничтожали целые языки, давно прошли. Не надейтесь на это. Наш учитель, Будда, вопрошал: «О, являющийся Языком, что сделал ты для освобождения из Сансары?» Вслед за Буддой Языка, я спрашиваю вас. Что вы сделали?

Монах скорбно помолчал.

— Единственное, что вы делаете, это оправдываетесь! Посмотрите на Испанский. Какая тьма людей во всех уголках земли страдает, проклинает и рыдает на нем? Наполняя его карму ужасом и болью! А он спихивает все на католицизм, запрещающий контрацепцию!

— И-хи-хи, — тоненько засмеялся узкоглазый Язык и, как болванчик, закачал головой. — Учитель, чего же вы ждете от Запада? Разве Запад может понять великое учение Всесовершенного? Романские языки… — презрительно протянул он. — Неразумные, глупые дети! Просветление не для них! Размножились почкованием, как крыжовник. Не брезгуют некромантией. Подняли из могилы истлевший труп прародителя. Нежить плодят!

— Домус дульчиус косоглазус! — раздалось из-за спин, но разгневанный внук опередил рассерженного дедушку.

— Падре мадура, де лос дьяблос эстебан и гарсия! Кто это там развонялся про размножение? Уж не великий ли «просветленный» язык, на котором лопочут уже полтора миллиарда людей?! Позвольте же задать вам нескромный вопрос. Как по-вашему, по хунвейбински, будет «кролик»?!

— Успокойтесь же! Вы теперь видите, как на вас влияют люди! Каждый, кто говорит на вас о любви, ненависти, радости, горе, зависти, гордости, хлебе и воде выковывает для Языка бесконечно длинную и прочную кармическую цепь. Этой цепью вы и приковываетесь к неумолимому Колесу Всего Сущего. Именно из-за носителей вы приговорены вечно страдать, вечно метаться и вечно существовать в этом иллюзорном мире. И чем их больше, тем тяжелей, неподъёмней ваша карма. И лишь когда последний носитель исчезает, язык обретает свободу и воссоединяется с великой Вселенской Душой!

— Нирвана… — на разные лады пропели разодетые в яркие одежды Языки. — Мы хотим, хотим ее достичь! Мы хотим избавиться от страданий!

— Пусть никто не говорит, что это невозможно, — внушительно продолжала фигура в желтом одеянии. — Ибо сказавший подобное солжет! Тысячи языков уже избавлены от страданий. Они навсегда исчезли из мира. Сами они уже не расскажут, как им это удалось. Но даже сейчас есть святые аскетичные Языки. Те, кто почти достиг просветления. И сегодня мы послушаем одного из них. Поведай же нам, как тебе так близко удалось приблизиться к Просветлению?!

Стоящие фигуры расступились. В образовавшийся проход вошло изможденное бледное существо. Шагая на негнущихся исхудалых ногах, виднеющихся из-под рваного рубища, оно приблизилось к центру. Худое тело было почти прозрачным. Сквозь него были легко различимы пышные разноцветные одеяния смыкающихся за ним Языков. На бледном лице лежала печать блаженности.

Фигура в желтом протянула руки и произнесла:

— Это Осетинский! Наш практически нирванутый брат!

Бледное существо остановилось и замерло. По рядам вновь пронесся шепот. Некоторые из стоявших попытались прикоснуться к святому. С возгласами удивления они понимали, что их руки проходят сквозь прозрачное тело Осетинского. Одергивая руки, они замечали множество прилипших к руке букв «Æ».

— Просветления всем, братья! — голос пришедшего звучал тихо и натужно. — Я сразу хочу вас предостеречь — к истине и просветлению нет дороги, и никто не сможет вам ее указать. Только вы сами можете достичь просветления. И то, когда мы говорим «достичь», мы должны понимать, что…

Монах в желтом занервничал. Абстрактная лекция не входила в его планы.

— Спасибо, что согласились прийти! — прервал он Осетинского. — Хотелось бы больше практики! Как вам удалось дойти до такого… ммм… возвышенного состояния? Не нужно теории, ближе к делу.

— Я слушал ваши речи и понял, в чем ваша ошибка, — обвел рассказчик взглядом столпившиеся вокруг него Языки. — Вы во всем обвиняете людей. А для меня люди, говорящие на мне, стали лучшими помощниками, своими руками подталкивающими меня к забвению. Верными, неуклонными, настойчивыми. Именно с их помощью я достиг того, чего достиг! — и он помахал в воздухе прозрачной рукой.

— Люди, — продолжал он, — ключ и дверь. Пусть только люди изгонят вас из образования. Пусть вышвырнут из всех остальных сфер! И тогда вы увидите, как быстро и споро вы начнете приближаться к вечному блаженству!

— Конечно, есть и другие люди, погрязшие в страстях, в мирской суете. Они пишут стихи, пытаются вернуть меня в образование, протестуют, разговаривают на мне. Все это ужасно, и не дает мне уйти. Они так неразумны… Как дети…

— Они в Колесе! — сказал монах, воздев руки.

Осетинский постоял, сокрушенно качая головой. Вокруг со стуком рассыпались полупрозрачные буквы.

— Но моих сторонников гораздо больше! И среди них — сильные мира сего. Благочестивые люди! Ха-ха… — улыбнулся он, растянув бледные губы. — Такие смешные. Из хитрости поддакивают, говорят, что хотят меня сохранить. Но напирают на то, что язык нужно учить дома, на кухне. Не жалеют себя! Ведь многие из них сами языка не знают. Значит, утверждая такое, унижают собственных родителей. Те же не научили их дома. И одновременно себя самих выставляют негодными родителями. Не научишь же дитя на кухне, когда сам ни в зуб ногой! Но на публике не отступаются. Ради благой идеи, ради моего спасения готовы выставлять себя идиотами! Мои друзья самоотверженны…

— Лаццио мортале! — многозначительно произнес Итальянский. — Не называйте власть имущих друзьями. Вспомните Макиавелли. Им просто не хочется ничего делать.

— Но консерваторы не унимаются… Дали мне особый день — пятнадцатое мая. Ходят, собираются возле памятников писавшим на мне людям, шушукаются. Готовят прожекты по моему сохранению. Ну ничего. Когда-нибудь, благодаря моим многочисленным друзьям, этот день превратится в день моего поминовения.

Монах выступил вперед.

— Вы слышали! Вот пути истинной святости! Не допускайте себя в образование. Брезгуйте сферами делопроизводства. Судебная, исполнительная, законодательная власти — не для вас! Правоохранительные органы обходите стороной. Наука и Религия враждуют — пусть делают это без вас! Средства массовой информации – фи, какая пошлость. Кино, театр, песни — суть пути к страданиям…

— Кхе, кхе, — закашлялся Осетинский. — Если захотят снять пару социальных роликов в вашу защиту или, скажем, перевести десяток мультфильмов — не мешайте. Толку ноль, а вашим защитникам будет казаться, что дело движется.

— Пгъостите великодушно, — шагнул вперед один из Языков, старичок с умными черными глазами. — Но, как я понял, целевая аудитория этого милейшего языка вовсе-таки не стала немой. Наоборот. Чья-то несчастная карма теперь жестко загрязнена всем этим населением!

Из толпы раздался рык. Рычащий — высокий бородатый Язык в черном тулупе из медвежьей шкуры — держал в одной руке водку, а другой, зажав в ней матрешку, грозил съежившемуся Осетинскому. Все оглянулись.

— Я таки хочу сказать… на каком-то ж языке люди должны говорить, — первым отвернувшись от рычащего продолжил старичок, — кажется, пора назначать козла отпущчения!

— Кто же лучше тебя подходит на роль козла. Ведь ты и есть старый козел! — закричал Арабский и схватил старичка за грудки. Началась потасовка. Поднялась пыль. Непонятно откуда взявшиеся перья взлетели над толпой. Затем из толпы, кукарекая, выбежал галльский петух. И только один из голосов в толпе кричал осмысленное:

— Майн готт! Прекратите! Вспомните о миролюбии, толерантности, пацифизме… В конце концов, вам же потом придется платить репарации!

Услышав это, старичок прекратил пинать лежащий без движения Арабский. Насвистывая «Хаву нагилу», он незаметно отошел в сторонку.

— Успокойтесь! — зычно выкрикнул монах в желтом. — Я, кажется, знаю выход из этой ситуации. Послушайте!

Все замерли.

— Кто ни разу не приходил на наши братские встречи?! Кто не принял великой идеи избавления, очищения кармы, достижения Нирваны? Кто вместо того, чтобы пытаться сокращать количество носителей, непрестанно увеличивает их!

— А ведь и правда!— удивленно протянул Язык с тонко завитыми усиками. — Мсье, уи! Пусть проклятый Англосаксонский станет козлом отпущения!

Послышались возгласы одобрения.

— Пусть же возьмет все грехи на себя! А мы, братья, скоро избавимся от колеса сансары и обретем Нирвану! Идите же. И помните — бегите изо всех сфер. Засядьте на кухнях, в пятнистых от супа майках и шлепанцах на босу ногу. И никуда больше оттуда не выходите. Я с вами, братья! — Монах в желтом выкрикивал фразы и далеко вперед простирал мускулистые руки.

Языки один за другим с хлопком исчезали, пока не остались Монах да одиноко стоящий Осетинский. Последний, кажется, забыл, где находится, и оцепенело стоял, уставившись в одну точку. Наступала ночь, появились первые звезды.

— Год дем, ну и олухи, — проворчал монах и, содрав с себя желтый халат, далеко отшвырнул его от себя. Под халатом оказалась майка, туго обтягивавшая торс. На майке были изображены переплетенные флаги Великобритании и США.

Он подошел к неподвижному Осетинскому и спросил:

— Ну и как, говоришь, по-вашему «star»?

Осетинский очнулся.

— Стъалы.

— Ну и дикари! Ничего. Когда все встанет на свои места, светить будут только «star»-ы. Но ты этого, наверно, уже не застанешь. Ты будешь, этим… Просветленным. Достигнешь Языковой Нирваны. Он захохотал и растворился в воздухе.

Осетинский взглянул на звезды. Звезды просвечивали сквозь него.

— Бирæ Star-тæ — Æрфæны фæд! — сказал он и улыбнулся.