Днем, когда солнце чуть склонилось к горам, а стрекотание кузнечиков расплылось в жарком мареве, Мури Джиоты услышал, как на старом дереве возле дома заговорили две вороны. Они неторопливо и громко перекатывали свое «КАРАКАР» из клюва в клюв, а потом заспорили, сцепились двумя сварливыми голосами.

Мальчик видел, как шевелятся ветви и дрожат листья, но в густых клубах зелени самих птиц было не разглядеть…

Мури осторожно подполз к дереву в густой траве. Теперь вороны спорили прямо над его головой, каждая настаивая на своем и не обращая на мальчика никакого внимания.

Вслушиваясь, и даже будто улавливая редкие знакомые слова в чужой речи, Мури замер —  птицы были не с добрыми вестями, и спор был злой.

Вороны кричали в тишине, и карканье их разносилось по всей долине Стыр Леуахи… Над берегами реки, над склонами, поросшими лесом, над одной дорогой, которая уходила ввысь, в горы, над другой, что шла в Столицу, всюду, от земли до неба, стояла мертвая тишина, и лишь остро и страшно спорили две вороны.

 

Был август. Земля и воздух просохли за три месяца ясного неба и сухого тепла. Все вокруг мерцало светом, солнцем, зеленью, но Мури стало холодно, словно скверная ночь накрыла  в пути маленького, беззаботного птицелова.

Что-то огромное и незримое выросло вмиг, нависло над ним, и весь огромный мир сжался до маленького жухлого комка травы, а сам он потерялся в этой траве, словно муравей…

 

Старик Илас появился под древом внезапно. Он умел неожиданно подниматься во весь свой могучий рост, словно из-под земли, вытягиваясь к самому солнцу.

— Ацæут ардыгæй! – повысил он голос на птиц, –  тут не о чем спорить…

Вороны замолкли. Илас замахнулся на них палкой, и они с шумом улетели,  в небе гудело их карканье, как отзвук набата.

— Пойдем в дом, лæппу, — позвал Мури Илас — птицы принесли бурю…

Мури взглянул в небеса — они были бездонными и чистыми, где-то в лесу над деревней закричала кукушка. Илас крепко держал внука за плечо, холод отступил, но будто недалеко. Словно затаилось где-то неподалеку, словно у северной стены дома замерло что-то, ожидая своего часа, засело, прилипло чуть заметной тенью.

У порога Илас, чуть помедлив, глянул на запад, после зашел в дом и крепко прикрыл за собой дверь. Когда дверь за стариком и ребенком закрылась, снаружи почти мгновенно потемнело. Внезапная темень накрыла всю долину, да, казалось, и весь мир.

На деревню обрушился ливень, раскаты грома словно драли куски скал и с грохотом швыряли оземь. Сделалось так жутко, что дети попрятались, а женщины кинулись молиться.

 

В большом дедовском хадзаре готовились к куывду.

Двое сыновей Иласа – Мате и Бури — уходили на войну.

Война только-только началась, она была там, далеко, за горами и перевалами…

В иной, солнечный и беспечный день в нее и вовсе не верилось… Но уже второй месяц из деревни уходили мужчины. Уходили целыми семьями, оставляя в домах матерей и сестер, жен и детей. Уходили сами, не дожидаясь призыва.

Вот и Мате с Бури спешили уйти добровольцами, не дождавшись повесток. В этом было проявление какой-то особой отваги и чести. Уйти раньше, чем позовут. Отдать долг прежде, чем  спросят…

Илас объявил по этому случаю куывд, и велел зарезать быка. Чем вызвал удивление родных и соседей. Вполне хватило бы бычка или барана, считали они… Но Илас сказал — резать быка, огромного, страшного быка, которого Мури побаивался, и спорить никто не стал, да и не смел.

 

В женской части дома было суетливо, приехали родственницы, тетки и сестры Мури из других деревень. Они уже сварили пиво, оценили его вкус, собрали сыры на начинку для пирогов, нацедили аракъ, сравнили, чей лучше, насмеялись, наговорились, но внезапная гроза оторвала их от предпраздничных хлопот и загнала в дом.

Здесь, притихшие и настороженные, одни приникли к окнам, вглядываясь во внезапный мрак, другие шептали слова молитвы, вспоминая святых и мертвых…

Старухи спорили громким шепотом, на чьей памяти случилась гроза страшнее. Предрекали град размером с кулак, что был однажды, когда они были еще девочками. Тот град то ли крыши домов пробил, убивая наповал людей, спящих в своих постелях, то ли крыши курятников, сбивая кур с насестов, точно старухи уже и не помнили…

Побродив среди женщин, наслушавшись их вздохов и надышавшись их запаха, Мури перешел на мужскую сторону…

Здесь было тихо. Дед сидел в полумраке, в своем резном деревянном кресле, с прямой спиной, опершись на посох — могучий нарт из сказаний. Из глубины и темноты комнаты он смотрел на сполохи, вспыхивающие в окнах, слушал гром, ломающий хрупкий мир на куски…

Тихий, как мышь, Мури юркнул в уголок, и, устроившись на тахте, смотрел то на деда, то в окна, пытаясь увидеть в разразившейся грозе то, что открылось Иласу…

 

Илас был провидцем. Ему открывалось будущее, да и прошлое он помнил дольше других людей. А еще он понимал язык птиц…

—      Мури, — позвал Илас, — подойди. Мальчик подошел, и дед посадил его на одно колено.

— Дада, что там за окном, что-то страшное?

— Это просто гроза, она пройдет… — мягко отвечал Илас.

— Дада, это о ней говорили птицы на дереве?

— О…, ты слышишь отдельные слова, Мури, — улыбнулся дед, — но их смысл тебе пока не ведом, и Слава Богу. Вороны о другой грозе говорили…

— А о чем они спорили?

— О судьбе… О том, можно ли ее избежать…

Мури еще много о чем хотел спросить Иласа, например, о том можно ли изменить судьбу, но не успел, потому, что прижался к деду и как-то внезапно заснул…
И во сне гремел гром, и камни летели с гор, пробивая крыши деревенских домов. Испуганные кони неслись, обезумев, к обрыву над бушующей рекой, и страшный бык, которого завтра принесут в жертву, ревел в загоне.

Но, было в том сне что-то еще, не облеченное в образ, не наделенное способностью говорить, неуловимое, неясное… Оно не давало стряхнуть кошмар и убедить себя в том, что тот останется за щеколдою сна, за закрытыми створками дверей мира видений, не просочившись в реальность.

Мури проснулся. Гроза все еще гремела, но уже поодаль, зато шум дождя стал монотонным и колыбельным. Мальчик лежал на тахте, заботливо прикрытый овчиной, он тихо позвал в темноту: «Дада…», — но никто ему не ответил…

 

Утро было ясным.

Мужчины закололи быка. Горели костры, кипела вода в огромных котлах, и поднимался густой пар.

Печи вынесли во дворы, растопили дровами, и женщины уже месили тесто, лепили круглые, тонкие уæливыхтæ.

Над деревней витал тонкий аромат праздника.

 

На лошадях, на арбах, запряженных волами, спустились с гор родственники. Животные и повозки их выглядели так, словно проплыли сквозь реки грязи, да и мужчины были по колено в земляной жиже. Они рассказывали, что в горах из-за страшного дождя накануне сошли сели, и размыло дороги.

Приехали и родственники из Столицы. Прибывший с ними один учитель истории, рассказывал: «Тучи, накрывшие, вчера Сталинир, были похожи на огромных птиц Рох, что сбрасывали валуны на корабли Синдбада! Иссиня-черные, они налетели мгновенно, закрыв небо и солнце своими крыльями! Прилетели птицы, кстати, с вашей стороны!  — говорил он обступившим его деревенским ребятишкам и, строго заглядывая в глаза, вопрошал: — не вы ли согнали их с веток священного огромного дерева?»

Другие дети смеялись в ответ белому ученому,  городскому старику, но не Мури.

Он вспомнил ворон, и аж дыхание перехватило… То, что притаилось маленькой тенью вчера на северной стороне дома, колыхнулось, обрело силу и выросло. И Мури снова стало холодно и захотелось коснуться дедовской руки…

И он побежал, петляя между взрослых, минуя детей, подлезая, огибая… Но уже накрыли длинные бесконечные столы, которые тянулись через траву, под деревьями, вдоль домов…  Мури перехватывали и давали поручения, исполняя которые он надеялся встретить деда, но тот словно сквозь землю провалился. А когда все поручения были выполнены, старшие уже сели за главный, самый первый стол, мужчины расселись по старшинству, а молодежь заняла места за их спинами – ухаживать.

В тишине зазвучали слова первой молитвы: «О Хуцау, Стыр Хуцау, Иунæг Хуцау!»

Молодые парни, по двое, понесли дымящееся мясо страшного быка, заколотого по случаю праздника, на больших круглых деревянных подносах  с маленькими отверстиями по центру, из которых на зеленую августовскую траву капал, стекал мясной  золотистый бульон…

Голова быка уже стояла напротив хистартæ.

В сердцевинах пирогов плавилось и таяло топленое масло…

И легкий утренний аромат праздника стал полнокровным, дневным, растекающимся над деревней густым запахом.

 

В разгар праздника молодежь затеяла танцы…

Бури – младший сын Иласа – прекрасно танцевал. Когда он выходил в круг, от него сложно было отвести глаза. Девушки, что пекли пироги, теперь смыли муку с рук, сняли фартуки и, развязав косынки, стояли, потупив глаза. Среди них была Эльда, голубоглазая, светловолосая красавица. Она даже не взглянула в сторону Бури, а он и головы не повернул в сторону Эльды, но оба знали, что хонгæ они будут танцевать вдвоем.

Так и случилось. Бури, пройдя в танце круг, остановился напротив Эльды и склонил голову. Девушка вышла, не поднимая глаз… Так и танцевали они, не смея взглянуть друг другу в глаза. Юные, прекрасные, стройные…

В круг ворвались дети, сообщить, что приехала военная машина. И вправду, в деревню заехала полуторка, и братья ушли в дом, за вещами. Собравшись, уже с дорожными мешками, Бури и Мате подошли к старшим. И те молились, чтобы братья Джиоты были на войне равными самому Уастырджи достоинством, храбростью и смелостью.

— Не посрамите вашего дома, вашей фамилии и нашей земли! – коротко сказал им Илас.

Уже у полуторки к ним подошли женщины: тетки, сестры, благословляя и обнимая…

Мури тоже был здесь. Мате потрепал племянника по голове, а Бури обнял:

—      Гыццыл, — обратился он к мальчику, — помогай во всем отцу и Иласу, ты теперь за меня, младший мужчина в доме. –  Мури послушно кивнул, а потом кинулся и крепко-крепко обнял дядю.

Братья запрыгнули в кузов, где уже сидели вдоль бортов другие новобранцы, машина тронулась. Мури еще долго бежал за грузовиком, когда другие дети отстали. А потом стоял на дороге и смотрел вслед…

 

Солнце склонилось к горам, долину Стыр Леуæхи заливало нежным предвечерним светом…

За спиной его были слышны голоса людей, а впереди, там, куда переехав через мост, отправилась «военная машина» висела тишина. И мальчик уловил, как далеко в лесу, где-то по-над дорогой, каркают две вороны…

Когда машина скрылась из виду, женщины в деревне вытерли глаза, вновь зазвучала гармошка, а молодежь потянулась в круг…

Но Илас попросил старших не расходиться, а младших повременить с танцами.

Мужчины вернулись к столам, а молодежь остановилась поодаль.

Взяв в руки нуазæн, Илас, как и предполагалось случаем, произнес тост Касар Уастырджи, помолившись, чтобы переступившие порог и отправившиеся в путь были под его благословением.А после обратился к людям вокруг себя:

— Я не на куывд звал вас, а на хист. Мои сыновья не вернутся с войны. Мы не увидим их больше ни живыми, ни мертвыми…

Повисла тишина…

Мури Джиоты стоял, широко раскрыв глаза. Он видел, как маленькая тень, притаившаяся  накануне у северной стены дома, теперь, разрастаясь, накрывала людей, столы, деревья и дома…

Она залегла морщинами на лицах мужчин, покрыла головы женщин и девушек темным, набросила на плечи детей сиротские лохмотья. Она расползалась и сжирала зеленую траву вместе со стрекотом кузнечиков, воздух с запахом праздника… Превращала пироги в куски соевого хлеба, а воду в вино… или не в вино, но что-то красное… полевые цветы в венки, а фрукты на деревьях в гниль…

И тут, словно отвечая на немой вопрос всех, кто застыл вокруг, Илас предрек:

— Да, война будет страшной, война будет тяжелой. Многие погибнут… но Сталин победит.

И старик произнес свой последний тост:

— За победу!

— Оммен, – громким хором отозвались присутствующие…

 

Полуторка медленно тряслась по узкой дороге над пропастью, братья ехали молча, каждый о чем-то думал.

— А знаешь, — тихо обратился Бури к Мате, — Эльда плакала, украдкой слезы вытирала, я видел, когда с сестрами и тетками прощался! Эх, если бы не война, отправил бы теперь в дом Багаты минавардтæ, в сентябре бы свадьбу сыграли… И совсем уж мечтательно, рассматривая заходящее солнце,  добавил:

– Следующим  летом  у меня сын родился бы…

Мате рассмеялся громко и снисходительно, и, отвесив Бури подзатыльник, сказал:

—Гыццыл, во-первых, я еще не женат, а во-вторых, куда торопишься? Вся жизнь впереди!

 

Ночь была теплая и ясная, звезды рассыпались над деревней.

Илас сидел перед домом, вокруг него вспыхивали и гасли светлячки. Мури тихо подошел к деду.

— Илас, неужели они не могут избежать смерти?

— Могут, если станут дезертирами, — спокойно ответил старик.

-А что значит «стать дезертирами»?

— Стать дезертиром – это значит умереть.  Для меня, для тебя, для нашей фамилии…

— Дада, неужели им не уйти от судьбы?

— От судьбы исполнения долга, – мой мальчик, — не уйти никому. Теперь ты знаешь, о чем спорили вороны. Вытри глаза и не плачь больше, ты уже мужчина.