На сцене Русского драматического театра состоялась премьера спектакля «Три сестры» по одноименной и абсолютно гениальной пьесе А.П.Чехова.

Спектакль очень женский по своей сути. Не потому, что в центре внимания – женщины, сестры, а потому что постановку нужно воспринимать не рассудочно, а чувствовать, осязать, ощущать. Именно по этой причине, кстати, особенно важно в данном конкретном случае, чтобы не зудели телефоны. Я наблюдала, как физически опускались руки, мутнели глаза у актеров, когда и если в зале громко звучал телефон. И нарушалось что-то такое важное; потом должно было пройти какое-то время, пока актеры снова входили в нужное им и нам, зрителям, состояние.

Пьеса «Три сестры» — самая психоделическая пьеса из всех чеховских шедевров.

Она похожа на море или на человеческое дыхание: в ней нет кульминации (разве что дуэль, но все-таки и дуэль – тоже нет), напряжение равномерно сменяется расслаблением: вдох – выдох, волна за волной, надежда – опустошение… И снова раааз-двааа, раааз-двааа, раааз-двааа… Медленно и плавно. И это воздействует очень мощно, хотя должно, кажется, успокаивать…

Нужно иметь дерзость, чтобы в наше мобильное время прибегнуть к такому способу влияния на зрителя. Когда, к примеру, появился текст Гончарова «Обломов», где первые двести страниц главный герой не встает с дивана, то даже те критики, которые сразу начали говорить о психоделике, возмущались. И скажу по секрету, что я еще не встречала людей, которые для себя, в тишине перечитывали бы «Обломова». Уж очень сильно влияет это сонное, детское, ленивое и до невыносимости спокойное, даже занудное описание повседневного бытия Ильи Ильича.

Психоделический эффект в спектакле «Три сестры» гениально, по-моему, усилен использованием самой в этом смысле показательной мелодии, причем, в постановке она звучит, будто из музыкальной шкатулки. Это песенка «И мой сурок со мною», которая отличается удивительной навязчивостью. И если она «прицепилась» к вам утром, то даже не сопротивляйтесь: не отстанет. Хотя в ней практически ничего нет, кроме убаюкивающего, именно психоделического ритма музыки (Бетховен) и слов (Гете).

Мне показалось, что режиссер Изабелла Каргинова не просто воспроизвела чеховский ритм, но сделала его еще более отчетливым, чистым.

Смело! Может, конечно, я легко поддаюсь воздействию талантливых людей, но мне было очень заметно, как в жизни девушек и тех, кто рядом с ними, волнообразно сменяются мечты о Москве и счастье (яркие, взрывные, шумные) и тоскливые отношения с реальностью, где все не так, как должно было бы быть: где все не с теми; говорят не о том; делают не то; идут не туда… Не могут, не умеют быть счастливыми…

В Москве, как говорит Андрей, никто тебя не знает, ты никого не знаешь, но не чувствуешь себя чужим. А в провинции ты всех знаешь, тебя все знают, а ты чужой. Почему так? Может, просто в Москве больше суеты и выше скорость перемещений и проживаний, потому засорение пространства, как духовного, так и материального, мешает даже задумываться?

А сцена в это время крутится, крутится, крутится, то есть жизнь идет, идет, проходит, «пролетает, как молния»… «И почему же мы не знали, как она прекрасна…» И ничего изменить нельзя, а изменить надо. И все глубоко и сильно несчастны… И это снова повторяется, раз за разом, и хочется выть и плакать. И очень больно.  Не зря в пьесе постоянно звучит мысль  о том, что нам может только казаться, что мы существуем, а на самом деле это все сон.

«Всю жизнь ничего не делал, и всю жизнь мне было некогда», — говорит Чебутыкин (Народный артист РФ, Народный артист РСО-А В.Уваров). Вот оно! Все герои засоряют жизнь ненужными вещами, словами и усилиями, а главного не происходит, не проговаривается и не случается. Как поет в одной из песен, органично, к моему удивлению, вписавшихся в спектакль, Борис Гребенщиков: «Еще чуть-чуть, едва-едва…»… Хотя я хорошо знаю пьесу, но меня постоянно преследовало ощущение, что сейчас, вот-вот, наконец-то, кто-то что-то скажет или сделает правильно, в нужную сторону, снова вдох, но нет… И выдох в ритме постановки неизменно сопровождается разочарованием.

По-женски Изабелла Каргинова обращает внимание на крохотные детали и нюансы, в которых, как известно живет Бог.

…Вот сидят рядышком у костра Маша и Вершинин. Оба протягивают руки к огню, но больше даже не к нему, а друг к другу…

…Все время накрыт стол. Всем хочется чаю. И все чашки наполовину выпиты… Все начато и не закончено, все как-то так, между…

И таких вот микроскопических находок и удивлений – океан.

Мне очень понравилось, что в руках дуэлянтов не было пистолетов. Идея условности, вневременности доведена до логического конца. Игра – значит, игра. Зато напряжение в этой сцене было уникальным. И момент падения барона – разрыв сердца, ей Богу. Кстати, Давид Бязров, который играл Тузенбаха, так смотрел на соперника, что я, грешным делом, подумала: сейчас все изменится, он выживет, женится, и чеховская мысль о невозможности в описываемом пространстве позитивных перемен окажется ошибочной…

Многие герои, как мантру, повторяют какую-то позитивную идею. Андрей, к примеру, говорит, что у него хорошая жена, заботливая, хозяйственная, честная; Федор Ильич твердит, что доволен Машей… Это похоже на заезженную пластинку. И чем больше это звучит, тем отчетливее понимаешь, что это все ТОЖЕ неправда, самовнушение и попытка не видеть истину там, где она есть.

Старые слуги – вечная чеховская боль. Достаточно вспомнить Фирса. А в «Трех сестрах», в финале, именно Анфиса, нянька (Заслуженная артистка РФ, Народная артистка РСО-А Н.Елпатова) – единственное счастливое создание, трогательное, преданное и умеющее быть довольной, благодарной.

И еще одно наблюдение. Чехов это заметил, показал, а сегодня это актуально, как никогда. И это звучит в театре и в кино (частично — в «оскароносных» «Джокере» и «Паразитах», очень ярко – в «Елене» Звягинцева и много где еще). Порядочные, утонченные, честные и красивые люди вынуждены отступать под натиском хамовитых и наглых, уверенных в себе представителей человечества. В пьесе «Вишневый сад» Лопахин, купивший имение, стесняется, но все-таки бестактно начинает рубить сад, не дождавшись отъезда его бывших хозяев. Каждый удар топора – по сердцу.

А в «Трех сестрах» Наташа уже даже и не стесняется: занимает все пространство; открыто издевается над приютившей ее семьей; «возвращает» замечания о поясе, которые делали ей с совсем иной интонацией; изощренно глумится над няней, потому что та слабее и беззащитнее (гениально сделана сцена, где Анфиса прячется за спину тоненькой Ольги)… И именно она, Наташа, продолжает род!

У Пушкина в «Евгении Онегине» есть намеренно, в чем я не сомневаюсь ни капельки, не законченная глава о путешествии Онегина после дуэли. И одна строфа выглядит особенно странно: написано слово «Тоска», а потом тринадцать с половиной строчек многоточий. Почему так? Просто «тоска» — такое емкое слово, что больше ничего не нужно. От него на душе «криво», как определяет один из героев чеховской пьесы. И в «Трех сестрах» нам эту самую тоску показали, заставили прочувствовать, прожить. Может, чтобы лучше понять, как нам не хватает «серебра Господа», о котором несколько раз на протяжении спектакля напоминает Борис Гребенщиков.

Не могу не сказать о декорациях, но что о них сказать – не знаю. Они ничего не говорят об эпохе, скорее, связывают то, что происходило в чеховские времена, с нами. Но это не главное.

Главное – их приглушенная выразительность и круговое движение, о котором уже упоминалось.

Для актеров декорации – опора, возможность перемещаться в пространстве как по горизонтали, так и по вертикали. И еще, пожалуй, важно, что они холодные: металл и стекло. Поэтому искусственный мир, в котором существуют персонажи, достаточно бесчеловечен, что ли, немилосерден.

Я видела только один состав. Не прорвешься на премьеру!  Именно поэтому, а еще потому, что спектакль очень ансамблевый, не буду подробно останавливаться на актерской игре. Это было на очень высоком уровне. И если бы фраза «В Москву!» не была скомпрометирована Чеховым, то я бы произнесла ее как пожелание спектаклю: «В Москву!» Не потому что там лучше оценят и поймут, просто потому, что признание там – это признание более весомое, что ли. Так уж сложилось. Тоже своего рода снобизм, конечно. Но участие в каком-нибудь серьезном столичном фестивале может придать силы и убедить наших любимых театральных деятелей в том, что они на своем месте здесь, во Владикавказе. И нам они очень дороги.

Спасибо всем причастным. Спасибо Изабелле. И искреннее мое, со слезами и пока еще раной внутри, БРАВО!