Иногда вы оказываетесь в необычном положении. Все вокруг вас развивается как бы само собой. Все происходит естественным образом, и вы никак не можете на это повлиять. И когда уже нет никакого пути назад, вы оглядываетесь вокруг, приходите в удивление и спрашиваете себя:

КАК Я ДО ЭТОГО ДОШЕЛ?

Я задумался над этим в первый раз, когда сидел на окраине села Ионча в середине апреля 1991 года.

Скорее всего, именно это место и время стали для меня реальной точкой невозврата. Если кто не понимает, то по-английски это звучит более точно – point of no return. Не потому что по-английски удобней, а потому что прокурор района отказывался ехать в это село.
И потому я там и завис.

Это было давно и казалось легкой задачей, поскольку был жив строго структурированный и жестко иерархический Советский Союз. Я должен был вывезти из села тело убитого при пока тогда еще не выясненных обстоятельствах местного старика. А поскольку это был еще Советский Союз (повторяю специально для тех, кто полагает, что межнациональные войны начались именно с распадом СССР, а до этого все было тишь да благодать, и вот тут сволочи Союз развалили), то прокурор района обязан был оформить «изъятие». А он боялся ехать в это село Ионча, хотя должен был произвести следственные действия, забрать тело и подтвердить все это документами. Как тогда полагалось по всем инструкциям и полагается, кстати, до сих пор. Статья 105, часть 2. Умышленное убийство с отягчающими обстоятельствами. И, между прочим, без этого тогда и похоронить старика было нельзя, поскольку надо было производить следственные действия, в том числе снятие отпечатков пальцев и, прости Господи, вскрытие. Впоследствии все это посчитали ненужным за отсутствием времени и технических возможностей.

Но он именно боялся.

Прокурор был хороший парень, если смотреть по тем временам, ведь прокурор района в Закавказье на закате СССР – очень уж солидная должность, чтобы быть таким уж серым и боязливым. Именно потому я и не помню его фамилию. Он ничем не выделялся из толпы. Маленького роста, простенькое пальто «Москвашвея». Короткие руки. Пожал на прощанье — как навсегда. И я больше его никогда не видел, хотя он, наверное, и не это имел в виду. Я помню, как он провожал нас на площади в Знауре – ему не хватало только белого платочка, чтобы помахать нам им вслед. Говорят, он сбежал в Россию, когда начались ракетные обстрелы.

Я приехал в отделение милиции города Знаур. Был уже вечер. «Останься, вы туда все равно сегодня не доедете, — начальник отдела мне сразу понравился, молодой, коренастый, с черными глазами, удалого вида лейтенант. — Пойдем, посмотрим на нашего начальника УГРО».

На юге темнеет стремительно – это банальность для тех, кто когда-либо там был, но я знаю множество россиян, которые никогда не были южнее Санкт-Петербурга в пределах России, но вместе с этим много времени проводят на Канарах, потому и вынужден пояснять, что на юге Кавказа – в другой климатической зоне — темнота падает моментально. Пока мы дошли до многоквартирного дома на окраине города, а это заняло менее десяти минут, стало уже совсем темно.

«Пойдем? — как-то странно посмотрел на меня лейтенантик. — Он на втором этаже живет».

Я постучал в дверь. Электричества не было уже два месяца, и никакие звонки не работали, не говоря уже о лифтах. А ведь раньше было «круто» (по-грузински тогда это называли на жаргоне «комерциули», как торговые палатки на улице) настраивать дверные звонки на мелодии грузинских песен или разнообразные птичьи трели.

Открыла дверь женщина. Она говорила по-русски без какого-либо акцента. «Так не бывает, — подумал я. — Если она грузинка, она обязана терять «к’» и «т’» в потоке речи».

Мой новоявленный друг-лейтенант запросто спросил ее:

«А твой муж дома?».

Она молча пропустила нас на кухню. Там сидел большой потерянный во времени человек. Он был трезв, но выглядел так, как будто пил несколько дней. Он даже не попытался приподняться из-за стола, на котором ничего не было. В многоквартирных домах маленьких городов старой Грузии кухня дополняется застекленным балконом и служит чем-то вроде кунакской – ибо городского аналога все-таки нет. Даже пристраивали дополнительные балконы на сваях, незаконно увеличивая площадь квартиры, что в Цхинвале было практически повсеместным явлением, а уж в райцентрах типа Знаура – признаком состоятельности.

«Товарищ капитан…», — начал было мой знаурский Вергилий, но замолчал, поскольку взгляд капитана был слишком уж мрачен, когда он, наконец, понял, что мы находимся в его кухне, одновременно с ним и на этой планете.

«Как … тебя … зовут?», — спросил я по-русски, разделяя слова.

Начальник уголовного розыска управления внутренних дел МВД ГССР по Знаурскому району Юго-Осетинской автономной области ответил:

«Гиви».

Я принял эту игру.

«Ты в состоянии меня понимать?» — спросил я снова по-русски, также разделяя слова. Мой Вергилий-лейтенант не понял, что я делаю, и напрягся.

«К’и» («да» — по-грузински), – был ответ.

«Ты в состоянии выполнять свои профессиональные обязанности?»

Он посмотрел на меня тяжелым взглядом. И я понимаю, что это довольно банальное определение с точки зрения большой литературы. Но этот взгляд был именно тяжелым, как будто он кирпичом в меня кинул. Впоследствии мне много раз пришлось сталкиваться со странным выражением не только глаз или мимикой лица вообще — я сталкивался со странным поведением всего человеческого тела в подобных обстоятельствах.

«К’и, бат’оно», («да, господин» – по-грузински) — он даже не посмотрел мне в лицо.

Эти многоэтажки на окраине Знаура выглядели как будто их только что отдали под отделку, но забыли подвести канализацию. Странно было вообще их видеть – как в пустыне небоскребы, но не в Омане, а в Мали. Я знал, что во дворе меня уже ждет стихийный митинг. И потому напоследок – почти у двери — я спросил снова медленно и по-русски:
«Как… твоя… фамилия?».

Он закрыл лицо руками. На него было страшно смотреть. Майка-«алкоголичка», советские семейные трусы и абсолютно трезвый человек в этом во всем, не способный внятно произнести свое имя. Мне даже стало его жаль. Захотелось чем-то помочь, что-то для него сделать, ведь он мог быть ни в чем не виноват пока еще. Этим вечером, в этой квартире на окраине пустынного, почти вымершего города, задерганный, испуганный человек, который еще пару недель назад был всесильным начальником УГРО целого района. И я еще не знал, что беда – это такой одинокий город, в котором звучат песни только Боба Дилана.

Из комнаты вышла его жена. Она была одета в дешевый китайский халатик, держала руки сложенными на груди и смотрела в пол:

«Дурглишвили, – сказала она. — Дурглишвили наша фамилия.Запомните, вы скажите там, наверху».

Мы с лейтенантом пошли в здание райкома партии, пройдя насквозь толпу на окраине города, отмахиваясь от вопросов. Местные строили баррикаду на выезде в сторону Грузии, и, как впоследствии я понял, в направлении села Дирби, куда на юг шла прямая дорога. В здании райкома можно было поспать. В кабинете первого секретаря я составил несколько стульев в виде дивана, положил рядом пистолет и на несколько часов заснул. Это неправда, что надо класть пистолет под подушку – ты не успеешь его оттуда достать, поскольку подушку могут прижать. Потому пистолет надо держать рядом – на тумбочке, или что есть вместо нее, чтобы рука могла быстро схватить оружие, но не с той стороны, где его могут прижать, пока ты спишь, то есть, как правило, слева. Бог его знает, сколько людей прокололось на ерунде, которую подсмотрели в голливудских фильмах.

И когда я проснулся и вышел на просторную площадь перед зданием знаурского райкома, то утро было, блин, теплое и светлое, как теперь принято говорить в рекламных роликах, в том числе и в рекламе минеральной воды. Я только что приехал из Москвы, в которой были минусовая температура и тёща. Я просидел почти неделю во Владикавказе, в котором шел снег, и надо было ежедневно общаться с сотрудниками Северо-Осетинского рескома партии, чтобы они не загрустили от безделья. Я проехал всю стратегически важную и единственную дорогу сразу после того, как на нее сошли лавины, как обычно это бывает в этих краях весной, и наш ПАЗик проходил через только что очищенный тракт в груде снега, которая была выше его крыши в прямом смысле слова. Я летел на вертолете над полностью заснеженной долиной реки Лиахвы, где в грузинских селах валялись сожженные БТРы внутренних войск МВД СССР, а сверху можно было видеть, как разбегаются от них люди, вынося пока неразорвавшийся боезапас. И тут я вдруг оказался в другом климатическом поясе – один, и пока еще даже не зная, что такое настоящее одиночество. Ведь необязательно искать одиночество, чтобы его найти.

Но в то мгновение вокруг меня было очень тепло, светило яркое солнце и не было ни одной живой души. И прямо передо мной из земли били два источника минеральной воды. А я уже забыл, когда я толком спал, если не считать последние несколько часов на стульях в знаурском райкоме. Когда толком ел, если забыть о Владикавказе с его партийными работниками, который к этому времени стал казаться наркотическим туманом, и когда я толком пил, если забыть о знакомстве с руководством партии «Адæмон Ныхас».

И если бы не помнил, где и зачем я нахожусь, то, наверное, поверил бы в Бога.

Я подошел к источникам и стал пить эту воду – впоследствии я делал это неоднократно в разных районах этой страны, но тогда это было для меня впервые. Это как первое причастие или, если кому так понятнее, бар-мицва. Эта штука бьет непосредственно из земли, не проходит фильтрацию, и ее не разливают в бутылки. Это настоящая вода. Сок земли. Последняя ее суть. Бæгъиатæ.

Но через пару секунд пития я понял, что мне становится только хуже. Прямо передо мной, перед моими глазами, были два профиля Сталина. Над каждым из двух источников был приделан крошечный крантик – барельеф вождя из бронзы. Вода била из земли, но проходила через систему, которую на самом верху создал и до сих пор возглавлял Иосиф Виссарионович. И тогда я (а вот это мне потом пересказывали, поскольку, говорят, что я страшно ругался и вообще вел себя неполиткорректно), отковырял рукоятью пистолета бронзовый профиль Сталина, чем лишил город Знаур части его достопримечательностей, если таковые вообще там имелись, и выкинул в канаву. За что меня и заклеймили впоследствии.

А в конце этого нового дня я сидел на окраине села, что и была по сути, домом убитого старика, изначально ради которого я сюда и приперся. Те, кто его убили, пришли вечером, приставили к его сердцу автомат и выстрелили. А потом еще какое-то время куражились, стреляя вокруг. Я собрал много гильз, а в плетеной ограде – пули. С моей точки зрения, это были улики. Я считал себя хорошим следователем. Возможно, в иных обстоятельствах все эти гильзы и патроны и были бы «существенной доказательной базой», которую я бы предоставил все тому же пресловутому прокурору района, имя и жизненный путь которого затерялись в пыли времени. Если бы это было убийство в Москве или где-то еще, то наверняка я раскрыл бы его за несколько часов. И довел бы дело до обвинительного приговора.

Но дом старика был самым последним в селе Ионча. Он практически висел над Грузией – прямо под ним жила и радовалась огромная долина реки Кура. Оттуда снизу пришли эти люди. Первый раз они просто сказали, что «вы все должны отсюда уйти». Не дошло с первого раза – пришли еще раз и уже избили пару мужчин. Не дошло во второй раз – они убили старика. Он не ходил уже несколько лет. Ему было под 90 и у него не было родственников. Они подошли и приставили автомат к его сердцу. Если кто не понял – прямо к сердцу старика, который лежал в своей кроватке.

Если кто еще раз не понял.

Это надо подойти к старику, который лежит недвижимый, приставить к его сердцу автомат и – выстрелить. Только демоны в их аду теперь знают, что они при этом говорили. Мой солдат подошел и расстегнул на старике древнее пальтишко, в котором он лежал в кровати, поскольку ему по старости своей было просто холодно, и мы посмотрели на открытую рану у него на груди напротив сердца – с обожженными краями, поскольку пороховые газы прошли через пальтишко и рубашку, которые Берию помнили.

Маленький дом. Маленькая кроватка. Маленький старикан. Подойди и выстрели.

Я сидел, свесив ноги в ущелье. Я, как маленький ребенок, дрыгал ногами над долиной Куры, над городом Агара, в котором через семь лет ночью я куплю минеральную воду у старой женщины в черном. Я просто проезжал мимо – из Тбилиси в Аджарию – и захотел попить минералки.

А тогда подо мной был почти километр. Я смотрел на огромные, упитанные села, откуда приходили люди, чтобы убить старика. Я мечтал о том, чтобы у меня был хотя бы АГС, чтобы нажать на педаль и хоть как-то ответить за этого старика. С течением суток он стал для меня чем-то вроде фетиша. И поскольку прокурор района так и не приезжал, а мы остались тут, видимо, надолго, то старик стал символом моей безысходности и социальной бесполезности. И с течением времени это чувство усилилось, пока я, наконец, не осознал, что это уже ненависть — главная движущая сила гетеросексуальных европейцев. И тогда стремление надавить на педаль АГС (даже если бы он у меня был) заняло большую часть моего мозга.

И только через многие годы я понял, что если я не имею права ударить ногой описавшегося котенка, то я и не могу нажать на педаль АГС, даже если очень хочется. А ведь мне этого очень хотелось.

Евгений Крутиков