Старик Джерджи провел ночь в подвале.

Город трясло и рвало на куски до самого утра. Он не зажигал свечи, лежал, заложив руки за голову, и смотрел в темноту.

Война вернулась.

Шел  артобстрел, но Джерджи понимал, что это слово не передает того, что творилось

за стенами его старого дома.

Все гремело, взрывалось и пылало.

Лежа на матрасе в самом углу, он пытался подобрать это слово…

И оно нашлось, и было непривычным и совершенно ему не знакомым…

Жуть.

Часа в три  он узнал, что горит Дом Правительства, и вышел на улицу. Огонь был повсюду. Казалось, горел весь город.

«Мы в кольце ада», – очень спокойно подумал старик и вернулся в дом.

В четыре часа грузинская радиостанция сообщила, что Цхинвал захвачен.

Не было ни надежды, ни паники, лишь состояние обреченности и безысходности. Кажется, впервые в жизни.

Всю ночь из подвала в подвал ползли мрачные слухи: «Очагов сопротивления больше нет, Цхинвал пал».

 

***

 

Во время затишья, часов в шесть утра, соседка-старуха закричала ему через забор: «Самолеты прилетели! Наши, русские прилетели!»

Он выбежал в сад… Над всей этой зеленью, над деревьями и горами,  в безоблачном, еще не раскаленном летнем небе, летели самолеты.

Джерджи  засмотрелся на них, задрав голову… И тут на город посыпались  бомбы. «Гуырдзиаг…» — прошептал Джерджи.

И вернулся в подвал.

Это и подвалом-то нельзя было назвать. Так, полуэтаж старого каменного дома.         Когда-то в другой жизни здесь была кухня, стояла печь. Здесь грели воду в огромных кастрюлях, купали детей, готовили и стирали.

Единственное окно выглядывало из полумрака в самый угол двора. Сверху громоздилась терраса, сбоку был забор. Потому здесь всегда было сумрачно и сыро. И лишь его мать свободно ориентировалась в полумраке среди тазов, кастрюль, дров, в клубах вечного пара…

Творила, мыла, варила…

Матери давно нет, кухня стала подвалом, сюда снесли всякий хлам со всего дома…

А запах, сладковатый запах так и не ушел. Да на стене все еще висело мучное сито. Праздничный круг, покрытый паутиной.

«Наверняка сито хранит частички белой мучной пыли, — подумалось ему, — да и следы ее рук.  Никто другой к нему не прикасался, сколько лет оно висит…»

Рвануло совсем рядом.

Джерджи вышел на улицу — на месте углового дома стояло облако пыли, пахло гарью…

Он побежал в ту сторону. Из другого двора осторожно вышла соседка и молча пошла за ним.

Дом был разрушен, крыша горела, огромная, обычно злющая собака сидела во дворе и смотрела на них, ожидая помощи, участия и милости.

Старик позвал хозяев, но никто не отзывался. Тогда он погладил собаку, а та прижалась к нему, словно щенок.

«Дом пуст, их здесь нет, Слава Богу, — сказала соседка,- уйдем отсюда».

Они вышли. Собака пошла за ними, кроткая, как овечка.

 

***

 

Горячим августовским днем старуха Фати выползла из тьмы сырого подвала навстречу танкам, въехавшим в ее старый, пыльный город.

Она провела в подвале безумную ночь и страшное утро…

Ближе к полудни, заслышав монотонный нарастающий шум, Фати залезла на кучу хлама и прильнула подслеповатыми глазами к подвальной решетке:  по улице прямо над ее головой  шли танки.

Гусеницы вспарывали асфальт и поднимали пыль.

Сердце старухи зашлось радостью: «Вара,  урыс, урыссœгтае, урыс œрбацыдысты! – прохрипела она сиплым, надломленным голосом своей подруге, –  Пойдем встречать их!»

Поддерживая друг друга под руки, две изможденные, растрепанные вороны старого Цхинвала выползли на свет.

Солнце слепило их старые глаза, жгло белые волосы, перекрашенные басмой в цвет траура.

Прикрывая глаза ладонью, неуверенно сделали они несколько шагов в сторону дороги…

И тут поняли, что ошиблись — на танках, ползущих по улице, были грузинские флаги.

«Гуырдзиаг…»  —  выдохнула старая Фати и остановилась…

Руки ее, с широкими ладонями, с узловатыми пальцами, исковерканными артритом, безвольно опустились вдоль туловища.

А пустынная, словно мертвая в этой безлюдной тишине улица, черными прорезями подвальных окошек пялилась на двух старух, застывших перед колонной.

А эти две  несчастные, грязные, но все еще не сломленные, выудили из-под морщин, холодных зим и долгих страданий цепкие, злые взгляды и, впившись насмерть глазами в танки, шептали и шипели проклятия — злые, мрачные, первозданные…

Танки медленно прошли мимо.

Следом ехала машина с открытым верхом, в ней, развалившись на заднем сиденье, вальяжно щелкал кастаньетами молодой грузин в военной форме.

Завидев старух, он остановил автомобиль, на глазах его блестели солнцезащитные очки, а рот склабился крупными зубами.  Крррек-крррек-крррек…  —  трещали кастаньеты.

«Эй, старухи, вы знаете, что это я играю?» — спросил он, смачно пережевывая жвачку.

Любопытство победило, и Фати сделала шаг вперед: «Нет, не знаем, а что ты играешь?»

«Я исполняю марш осетинских и русских свиней! – заржал грузин  и, сплюнув жвачку старухам под ноги, крикнул — Поехали!»

Машина тронулась и продолжила свой путь…

«Ааа…что же теперь будет…?» — тихо запричитала Вара, за спиной у Фати….

«Они сдохнут, трех дней не пройдет, все до единого сдохнут», — сказала хриплым надтреснутым голосом Фати.

Обе старухи развернулись к солнцу спинами и вернулись в сырой подвал ждать конца.

***

 

Джерджи решил проверить, жива ли его сестра-старуха, и отправился в город.

Он шел спокойно, пересекая улицу за улицей, и ему везло.

Вокруг тарахтело, взрывалось, но его путь был свободным.

На улице Сталина он неожиданно встретил дочь своего старого школьного учителя русского языка и литературы. Женщина стояла, растеряно глядя по сторонам. Калитка в воротах отцовского дома была открыта, но она словно забыла, откуда вышла и куда теперь ей надо возвращаться.

Она узнала белобородого Джерджи и рассказала: «Мой брат забежал домой, еду взял и ушел в отряд. А из отряда его спрашивают, говорят, он так и не пришел к ним. Я переживаю…»

Джерджи ее успокоил как мог, проводил в дом и пошел дальше…

Не прошел он и двадцати шагов, как его позвал незнакомый мужчина. Тот разглядывал что-то на перекрестке. «Посмотри», — сказал он старику. На асфальте стояли мужские кроссовки. Кроссовки с остатками ступней.

Джерджи молча покачал головой и посмотрел на ворота, которые только что закрылись за женщиной. «Вот почему парень так и не пришел в отряд…» — подумал он. «Это было прямое попадание, — сказал незнакомый мужчина — танк, наверное, в него выстрелил…»  «Да, сказал старик. Они увидели, что он в форме, он же в форме был…, он возвращался в отряд…»

 

***

 

Старик продолжил путь и свернул на улицу Исака. Безопаснее было идти по левой стороне, вдоль домов.

Но в тот момент, когда он решил перейти дорогу, вдали показался грузинский танк. Тяжелый,  страшный, он полз со стороны хлебзавода.

Джерджи знал, что его уже увидели, знал, что достаточно одного выстрела: буум…

Он прикрыл глаза — ему так хотелось скрыться, убежать, поддаться этому первому безотчетному порыву. Но он замер, запретив ногам двигаться, а сердцу колотиться: «Куда это годится? – спросил он сам себя. – Нееет, не дождетесь!»

Танк приближался.  Грузины на броне смотрели на него, он смотрел на них.

«Вот она судьба, вот и все», — думал старик, и не было ни страха, ни дерзости — только мрак и смирение.

И тут радостный, сочувственный смех вывел его из оцепенения. Ребята на танке смеялись и переговаривались. Перед ним был трофейный танк, захваченный осетинскими бойцами.

Столько всего смешалось…

Джерджи радовался и удивлялся, ребята смотрели с сочувствием и смеялись…

И ему показалось, что они немного гордятся им.  А они почувствовали  удивительный момент единения с этими белым, застывшим на обочине, стариком.

***

 

Его старуха сестра была жива.

На третий день, когда русские танки вошли в Цхинвал, на улице Исака, прямо у дороги, одна на обломках пустого, растерзанного города, на осколках выбитых взрывами стекол сидела Фати и, обхватив себя руками, плакала.

И танки, и военные машины останавливались, молодые ребята спускались к ней и угощали кто конфетой, кто пирожным в вакуумной блестящей упаковке с долгим сроком хранения.

А старуха плакала и благодарила…

И ей казалось, она сидит на краю мира, и ноги ее, старые, больные ноги болтаются над пропастью, над бездной, в которую осыпался и падал эти три дня Цхинвал.

 

А Джерджи, осматривая на третий день свой город, радовался… Распластавшиеся на асфальте в черных вонючих лужах смертельно раненые грузинские танки  напоминали обезумевших от страха и обделавшихся перед смертью животных…

«Каждый подбитый танк был подписан: имя, фамилия… Это означало — я сам буду сдавать этот металлолом», — рассказывал потом старик.

Да, так и рассказывал.

 

***

 

Когда проклятие старухи Фати сбылось, и в Цхинвале, да и во всей Южной Осетии не осталось ни одного живого захватчика, теплым августовским вечером дома у старика Джерджи собрались друзья.

Накрыли стол перед домом. Зажгли свечу, порезали хлеб, откупорили огромную бутыль вина.

В сумерках в саду шумели деревья. Вдали чернел Прис -Хох…

А за их спинами в открытом подвальном окне мерцало мучное сито, праздничный круг, покрытый паутиной.

И Джерджи как самый старший, подняв в руке стакан, сказал: «Я запомнил на всю жизнь — когда в нашем доме собирались друзья моего отца, они, мечтая о свободе,  говорили нам, детям: когда нас уже не будет, а Осетия освободится от Грузии, посмотрите с победным бокалом в руке в сторону кладбища и крикните «Сæрибар Ирыстон!» — мы услышим!

И вот, наконец, наши предки, наши родители услышат это сегодня, — и, повернувшись лицом на Восток, лицом к Згудерскому кладбищу над Цхинвалом, старик Джерджи крикнул во весь голос: — СÆРИБАР У, ИРЫСТОН!»

• грузино-осетинский конфликт
• общество
• Осетия
• Цхинвал