На лестничной площадке нас встретил старик, которому уже 90 лет. Он пригласил нас зайти в дом. Представился просто – Василий Петрович Серебренников, участник войны, танкист. Говорит, что лучше разговаривает в стихах, чем в прозе, поэтому иногда отвечает стихами Сергея Есенина, Коста Хетагурова или своими собственными. Начинает рассказывать свою историю без вопросов.

− Мы так были воспитаны преданно. Может быть, все свершилось не так, как пели в песне, но мы были молодые. Строилось новое социалистическое государство. Что такое социализм? Мы понимали, что это братское отношение друг к другу, что это равенство. И народ, конечно, был пропитан этим. Ломились в военкоматы, ломилось все. Патриотические чувства были высокие, поэтому мы и победили. Сейчас сломали, подавили.

Боль моя, Родина, как же ты живешь?

Синь твоя растоптана аж по телу дрожь.

И доколе, милая, будешь сны считать,

Под чужую песню плакать и считать?

Творчество, желание жить ради красоты и выражать ее с помощью поэзии или мастерски сделанных чеканных работ скрывают его боль, пронесенную сквозь время. Участник Великой Отечественной войны, почетный ветеран РСО-А, самобытный поэт и заслуженный художник РСО-А рассказал в интервью, чему научила его война, о духовности человека и о красоте жизни.

− Василий Петрович, я знаю, что в 1944 году, когда вы были на войне, вы начали писать стихи. О чем были строки, написанные в то время?

− Я их всех подрастерял, но кое-что помню. Палач, зверь ненасытно жадный… Боевые, политические, колючие стихи были и, по-моему, даже немножко хулиганские. В литературе же слова лиричные, пленяющие душу, а у меня этого тогда еще не было. Я всегда был неудовлетворен своими работами. В общем-то, я родился со стихами. Я и в шесть лет уже Лермонтова, Пушкина знал. А развитие получил очень поздно. Короче говоря, я прятал стихи от жены, от всех. Всю жизнь я пишу, но по-настоящему начал уже здесь, во Владикавказе.

− Чему научила вас война, какие главные вещи о жизни вы узнали?

− Знаете, как Ленин сказал: «Одних война поднимает, а других разрушает». Я из войны вынес только впечатления. Я не воин. Я поневоле воин, потому что наша родина была в огне. Я спас немку с грудным ребенком в Восточной Пруссии, вытащил ее из грязи, несмотря на то, что немцы вешал наших, отрубали головы. Она упала в грязь, взвешенную танками нашими, и погибла бы. Сама плохо одетая, и ребеночек маленький в каких-то лоскутиках. Я протер сразу лицо ей и ребенку и дал им дыхание. Но что запомнилось? Глаза этой худенькой мамы лет восемнадцати, не больше, были в ужасе и благодарными. Она не могла представить, что русский солдат поможет немке. Там же Геббельс так агитировал против русских, также как и сейчас против русских кругом пропагандируют, и в малых народах тоже. И вот эти глаза все время передо мной стоят.

Германия же сейчас другая. Она же покаяние приняла. Гитлер выкинут как враг, предатель, изменник немецкого народа. Он же открыл шлюзы! В метрополитене прятались дети, матери, и он приказал открыть шлюзы: раз не выиграл немецкий народ войну, то затопить его, погубить. Вот какой авантюрист и проходимец был Гитлер. Они же до последнего дрались, это же такие воины были, я вам говорю, как очевидец. И когда начинают кривить душой, выдумывать – все это не нравится мне. Жить по правде очень трудно, тем более в наше время. Там все чужое, как у Есенина:

Язык сограждан стал мне как чужой,

В стране своей я словно иностранец.
И это я!

Я, гражданин села,

Которое лишь тем и будет знаменито,

Что здесь когда-то баба родила

Российского скандального пиита.

Я стал немного отцветать

На щеки впалые летит сухой румянец.

Язык сограждан стал мне как чужой,

В стране своей я словно иностранец.
Да, я как иностранец. Мне некуда поехать. Я еще прикрыт здесь в Осетии за счет обычаев, за счет уважения. Это очень родная нация. Почему у нас, когда я захожу, мне и руку подадут, и дверь откроют в обществе? Это воспитание, это как раз и есть та духовность.

− На ваш взгляд, что такое духовность?

− Духовность? Это красота души. Это чистота природы. Это дерево, которое растет корнями вниз, а сегодня цветет. Какая красота!

Сад ты мой весенний с белой головою.

Ты как ива плачешь, чуть шепча слезою.

То ли тебя мыли, то ли сам облился

И от солнца небом дождевым прикрылся.

В юности надежды вдаль меня манили,

Как глаза закрою, вижу все, как было,

А теперь в саду мне под ноги иней

И цветов опавших, и сырой, и синий

Поведет весна глазами, вся Осетия в цветах,

Вьюгой белою садами разольется в соловьях…

Вот это и есть та духовность. Прочитайте хорошо Коста. Он всего себя отдал духовности. Попробуйте-ка из Нарского ущелья топать, чтобы в Ленинградскую академию попасть. Это, какое нужно иметь чувство мужества и любви к искусству? Тысяча лет пройдет, и все равно будут эти строчки. Никогда, какие бы не были Пугачевы, никто дерево не поставит вверх корнями.

Мне вашего счастья не нужно,—

В нем счастья народного нет…

В блестящих хоромах мне душно,

Меня ослепляет их свет…

Их строило рабство веками,

Сгорают в них стоны сирот,

Нет, будьте вы прокляты сами,

Где так обездолен народ! (прим: К. Хетагуров)

− Расскажите, пожалуйста, как вы пошли на фронт, где вы служили?

− Я был в армию призван в Курской области. Учился под Горьким в танковой школе на механика-водителя танков. Нас учили долго, очень внимательно, настойчиво и жалели, не посылая на фронт. Одиннадцать месяцев нас держали, пока мы хоть чуть-чуть не окрепли, мне же 17 было, когда мы в учебном полку были. Окончив школу, едем на фронт, везут нас поездом. В августе месяце мы получили боевое крещение в Польше. Война. Дошли до Кенигсберга. Взяли Кенигсберг. Одна машина у меня была подбита еще на Нарвском плацдарме в Польше. А вторая прошла 1200 километров с боями. Это редкий случай. Очень редкий. 100 метров даже пройти трудно. Болван, кругом же противотанковые приспособления! А у меня он прошел за счет того, что я умел водить. Я не шел никогда по открытой местности, всегда по складкам, а другие идут, ух, гордость какая! Патриотизм у некоторых ребят был очень высокий. Прошли с боями до Кенигсберга, сгорела вся наша матчасть. Вышли из боя, а через 15 дней конец войны. Объявили победу.

− Вы уроженец Курской области, родились не в Осетии. Как вы оказались в Северной Осетии?

− Жена моя, Юлия Марковна Турбал по девичьей фамилии, воевала под Лескеном, там погибло 2400 человек из 11 стрелковой дивизии НКВД, 27 осталось в живых, в том числе и она. А два взвода были посланы под Гизель. И когда мы с ней жили в Латвии, хорошо устроенные после войны (я работал там в базовом клубе художником), в 1953 году после смерти Сталина она и говорит: «Вася, поедем жить туда, где больше всего наша часть потеряла людей». Ее часть, в которой она служила — 11 стрелковая дивизия. Я подумал, что у меня нет такой причины, а у нее есть основания, и говорю, что поедем. И вот в 1953 году мы приехали сюда. Мы были не раз на местах боев. И Бог, видимо, предсказал нам уезжать оттуда (прим: Латвия). А сейчас мы бы там нищие были или бездомные. Вот жена не стала матерью, потому что трудные операции перенесла, здесь же получила все ранения. Здесь тоже долго я не мог найти себя, удовлетворить, а потом меня забрали в Союз художников в Фонд и я почувствовал, что у меня будет развитие тут. Мы здесь по настоянию жены. Вот ее портрет.

– Что, на ваш взгляд, должен успеть сделать человек за всю свою жизнь?

– Достичь той цели, которую поставил. Я не достиг, и не могу вам наставлять. И вот эти сборнички, и вот эти работы – все это очень мало. Меня в 78 лет взяли в Союз художников, какой же я художник? Я все сделал после 78 лет, когда меня туда приняли, другие уже ушли из жизни в этом возрасте, но они художниками стали.

Чтобы быть поэтом,

Чтобы правды жизни не нарушить,

Рубцевать себя по нежной коже

С кровью чувств ласкать чужие души.

− Когда молодым людям было легче жить, в послевоенные годы или сейчас?

− Молодому человеку сейчас очень трудно. Нам в 1000 раз было легче воевать, чем молодому человеку построить семью и жить. Выучился, вышел, работать негде – он никому не нужен, вот в чем дело-то. А раньше учится, а уже пришел список, уже его распределили. Он куда-то поедет, его ждут. А сейчас что? Фонари ломают, скамейки ломают. Говорят: «У, какие паршивые!». Милые, вы дайте ему работу. У него же гнев здесь, — показывает на грудь. — И он не знает, на чем ее выместить. Любите вы свою молодежь, цените ее и нравоучайте, тогда будет толк. А если вы будете на нее плевать, ругаться, она тоже будет на вас кидать камушки.

Когда смотришь московские передачи – это отрава! Смотришь, идет, а «Россия» по-английски написано. Да, что это такое? Или вывески, как своя Фатима или Ацамаз, так кое-как сделано, как по-английски, то золотыми буквами. Но народ не вините, он не виноват, его забили. А сейчас раздевают наших дочек, наших жен. Очень мне это не нравится. Видите сколько я вам понаговорил всего.

Вот вам идеология — «Я люблю тебя!», гитара у него электронная. Когда пулемет стреляет в тебя, и то легче можно перенести, чем вот это «ублюдство». Это «ублюдство» самое настоящее. Но за это платят. Ведь как знаменитый испанец Пикассо сказал, уходя из жизни: «Я оглянулся, какой я богатый, у меня столько всего. А посмотрел, что я сделал? Я ничего не сделал и чем хуже я отработал, тем больше мне платили». Из этого талантливого художника сделали разрушителя искусства, и чтобы за ним шли, он писал абстрактные вещи. Он признался, что ничего не сделал, но богатый. А что толку? Я нашел пуд золота, а душу найду?

– Как художника, с точки зрения профессиональных возможностей, я прочитала, вас называют светоносным, солнечным. С помощью вашего творчества вам удается передавать свет обществу?

– Если вам показать отзывы, вы убедитесь, что молодежь так принимает меня, что лучше уже некуда. Я проникновенен, это я чувствую. Простите. Это я вам говорю, как корреспонденту, а так бы не сказал. Мне почему-то удается прочувствовать, в какую аудиторию я попал, что нужно говорить, даже если чуть неудачно, то за счет умения слова, поэтичности, музыкальности человек воспринимает это хорошо. Я вам как Есенин скажу:

Вплетите в дни свои былую пряжу,

Живой души не перестроить в век

Нет, никогда с собой я не полажу.

Себе любимому — чужой я человек.

Я для себя чужой. Это я точно знаю, а людям я отдаю.

– Почему вы для самого себя чужой человек?

– Не знаю и сам. Особого ничего нет во мне. Другой стучит в грудь, говоря «Я». Терпеть не могу это слово. Ты покажи, что ты сделал. Что ты «якаешь»?! Вот если ты доволен тем, что ты сделал, достиг, это другое дело. А так стучать как у нас, заслуженный артист России и золотые медали. Петуха нарисовать не может! Есть такое, может быть, не сплошь и рядом.

− Говорят, что художник чувствует время, как меняется или изменилось время за 70 лет со Дня Победы?

− Я бы сказал, что если оно меняется, то пока в худшую сторону. Как же улучшение будет, если вы показываете вот эти «роки-моки», всякую стрельбу, убивание людей друг другом? Я только говорю, а знать не знаю. Может быть, я ошибаюсь в этом обвинении.

Сейчас война невозможная, как бы там не травили на Украине, там будет очаг этот гореть. Это для того,  чтобы у нас было напряжение. Они же не могут без войны: то в Ираке, то в Афганистане, то в Африке, Югославию раздавили. Ведь кругом горит огонь все время. Горит, ага – значит наемника туда. Дай ему миллион, и он пошел убивать своего брата. Почему? Потому что денег нет. Другой отрасли нет, где взять денег. А убивать, тебе сразу платят, а потом самому голову отрывает или искалечат.

Мы друг с другом говорим, а кто кому чем служит — мы не знаем, так что пятая колонна ходит. Пятая колонна частично живет и в нас самих. Если мы не пониманием и не знаем или искривляем обычаи, или друг другу чем-то вредим, тесним – это уже мы работаем на пятую колону. Все забито рублем, выдумками чужими, чтобы оглушить человека, чтобы он не жил сердечной жизнью.

Должна быть идеология, не все же время роками беситься с обнаженными ножками? Это же мать, зачем вы ее раздеваете? Она рождена для тепла, для продолжения жизни. Она носитель вдохновения. Вот моя жена поднимала в бою людей, взрываются снаряды, пулеметы летят, попробуй, подними этого человека! А женщина способна была это сделать. Это специальный умысел, чтобы молодой человек… ему и работать негде, ему и семью создавать негде, а тут еще вот это – разрушение души. Если не разрушать душу, то еще можно жить. Простите, я вас увел немного в сторону.

– Спустя 70 лет со Дня Победы боль, причиненная вам войной, стала меньше?

– Мне кажется, больше. Она во мне живет как неистребимое патологическое явление. Я вижу эту войну. Я вот рассказал маленький момент, как спас немку. Ведь стреляли мы друг в друга. Но я никогда не рассказываю, сколько мы поражений нанесли, все это для школьников хорошо. А для человека зрелого побольше нужно чувствовать, для чего ты воевал? Чтобы защитить вот эту красоту, весну, радость, поэзию, музыку. Я и в оркестре играл, у меня там мандолина лежит, — показывает в строну балкона. — Мечутся люди, ищут! Чего ты ищешь? Ты найди в красоте этой себя, всемирной красоте, это ведь она оттуда пришла (прим.: небо, космос), эта красота. Береги ее, преподнеси ее.

фото Анны Кабисовой

• Василий Петрович Серебренников
• Владикавказ
• Северная Осетия
• участник ВОВ